названным срочно оформляться в отпуск.
Над кораблем впервые за три года прокатилось «ура!».
Вечером в кубриках можно было наблюдать такие сценки: матрос, уклонившийся от строевого смотра, тряс перед носом счастливчика, готовящегося в отпуск, своей новенькой робой и в сердцах восклицал:
-Десять суток за твое шмотье! Ты посмотри на мою робу, посмотри, как боевой номер пришит!
-Хороша роба, слов нет, да дураку досталась. Становился бы в строй, вместе бы сейчас домой собирались. А то сховал в рундук, как тот куркуль.

                                                                        =  6  =

Назначен новый комбриг - капитан первого ранга Синицын Александр Евгеньевич. Имя это Башилову ничего не говорило. О комбриге знали мало: командовал крейсером проекта 68бис, окончил Академические курсы офицерского состава - и на Север. Внешне - ничего особенного, говорит спокойно, немного окая.

Некоторое время комбриг изучающе разглядывал Башилова, потом сказал:

-Я изучил ваши донесения, командир. Не круто берете? Собираетесь всерьез привлечь прокуратуру?

-При необходимости, товарищ комбриг. Пока - мера устрашения. Личный состав уведомлен о проведенной работе. Сразу скажу, отступать я не намерен.

Синицын погладил подбородок:

-А я в принципе-то и не против. Сам в ремонте два года отстоял в Севастополе, знаю что почем. Есть необходимость - представляйте документы, поддержу. С мордобоем нужно кончать. Но действуйте взвешенно, в политотделе эскадры и так на ушах стоят: Башилов - кавалерист, с шашкой наголо... И прочее.

«Кто-то стучит, - подумал Алексей Григорьевич, - Колпаков отпадает, значит, секретарь партбюро, хрен с бугра, больше вроде некому». А вслух сказал:

-Не знаю, откуда информация. У меня из политотдела ни одной живой души не было, а пора бы. И командир эскадры не нашел времени заглянуть на корабль. Один и кручусь!

-Не заводись. Уже не один. С Мачуриным знаком? - переходя на «ты», спросил Синицын.

-Вместе плавали на «Московском комсомольце».

-На днях из отпуска возвращается. Скоро жди нас в гости. А теперь рассказывай все подробно.

Комбриг слушал, делая пометки в потрепанной записной книжке. В паровой грелке сухо потрескивало. Полярная ночь входила в свои права, за иллюминатором стоял непроглядный мрак, словно там, за стеклом, ничего не было - конец света.

Синицын отодвинул записную книжку, устало взглянул на командира:

-Просьбы есть?

-Есть. По приказу министра мне надлежит уволить в запас осенний призыв — сто тридцать человек. Прошу «добро» уволить их разом, в один день, не затягивая. На днях должно прийти молодое пополнение - сто пятьдесят человек. Если не уволить «годков», на следующий день молодежь будет раздета до нитки.
Комбриг усмехнулся:
-Делай, как считаешь нужным, отдуваться вместе будем.

Всю ночь корабельный писарь печатал документы на демобилизацию, делалось это в обстановке строжайшей секретности. Был разработан детальный план отправки увольняемых в запас, старпом организовал автобусы до Сафонове, где моряков ждали военно-транспортные самолеты, которые доставят их до Ленинграда и Москвы. Дальше - домой, по проходным свидетельствам.

Утром, в день отправки, по трансляции прозвучала потрясшая экипаж своей неожиданностью команда: «Внимание личного состава! Через два часа рейс автобусов по маршруту Роста - Сафонове. Всем увольняемым в запас приготовиться к построению, форма одежды номер четыре первого срока. Построение в...часов...минут. Матросам и старшинам, кандидатам в члены КПСС, остаться, их увольнение состоится через три дня после вручения партийных билетов».

Корабль содрогнулся от мощного «ура!». Слыханное ли дело? Сто с лишком человек и разом на дембель! Кое-кто пытался выскочить в город, на вокзал, там, в камере хранения, заблаговременно была припасена перешитая форма, ясно, далекая от уставных образцов, однако не вышло. Да и стоило ли дергаться, когда через каких-нибудь два часа домой ехать.

И вот стоят они в строю перед Башиловым, отбухавшие на флоте три года старшины и матросы. У иных лица смущенные, - неужели время прощаться? - другие глядят на командира хмуро, но с уважением: крепкий мужичок, ловко все обстроил - и от них, «годков», разом избавился, и молодых пощипать не дал. Да уж ладно, домой едем, этим все окупается.

А Башилов, вглядываясь в лица подчиненных, с горечью думал, что многие из них уносят в сердцах обиду, не смогли отцы-командиры дать им то, что причитается. В былые времена, если на флот призывали, считалось удачей: флотский на деревне первый человек, любая девка не откажет, сейчас же в строительные войска метят: два года трубить да и деньгу зашибить можно. И вина в том его, капитана третьего ранга Башилова. Да и не его одного. Вон как посерел лицом, ссутулился старпом Мулякин, и замполит делает вид, что весел, а у самого, небось, на сердце неспокойно.
Решено было прощаться по-тихому. Незачем привлекать внимание личного состава других кораблей, стоящих в ремонте, вызывать у них зависть. Уж там увольнять скопом отслуживших срок моряков вряд ли отважатся, увольнение в запас - форма поощрения. И традиционный марш «Прощание славянки» грянул в четверть силы, когда притихшие моряки спускались к автобусу по трапу. Понимали «годки», что звонить нельзя, и автобусы сдвинулись с места без песен и ликующих криков. Сопровождающим демобилизованных воинов офицерам и мичманам были даны строжайшие указания нигде не останавливаться, всех моряков усадить в самолет и подождать, пока шасси лайнера не оторвутся от взлетной полосы. И было в этом нечто постыдное, выказывающее проявление слабости: проводили - и из сердца вон.

Мулякин, поправив фуражку, неожиданно сказал:
-Говорят, скоро марш «Прощание славянки» запретит начальство.
-С какой стати? - удивился Башилов.
-Не знаю. Автор слов вроде бы белогвардеец.
-Вздор какой-то!
В разговор вмешался Колпаков. Хотел, видно, замполит снять, разбавить возникшее вдруг тягостное ощущение.

-У меня с этим маршем забавное воспоминание связано. Я тогда на сторожевике помощником служил. Канун Нового года, на корабле осталась группа разгильдяев, которым была обещана демобилизация «под елочку». Среди них и трансляторщик старший матрос Гныш, пьяница и самовольщик. Крови он нашему замполиту немало попортил. Замполитовских подчиненных, как вы знаете, на корабле не жалуют, чувствуют они высокое покровительство, хамят даже офицерам. А этот Гныш хам из хамов, но специалист, что называется от Бога, магнитофоны, телевизоры, радиоприемники всех систем и марок починял. И вот настал и для Гныша долгожданный день. Суббота. На корабле идет большая приборка. Дежурный по кораблю вызвал Гныша в дежурную рубку с вещами, вывернул наизнанку все его шмотки, насладившись напоследок хоть этой мелкой местью. Подошел замполит, вручил демобилизованному воину документы, подвел к трапу и с облегчением сказал: «Шагай!» Гныш усмехнулся: «Погодите, а марш «Прощание славянки»?» - «Иди, иди, марш ему, не заслужил». «Ладненько, - демобилизованный воин направился к сходне, напевая: «Хорошо живет на свете Винни-Пух!»

Только фигура Гныша скрылась за КПП эскадры, на верхней палубе корабля на полную мощь грянул марш «Прощание славянки». Слышно было, наверное, на окраине Североморска. Замполит орет: «Отключить!» Дежурный по кораблю чуть не свернул все барашки боевой линии на «Каштане», но все его попытки отключить верхнюю палубу ни к чему не привели -Гныш поработал на славу. А марш все гремит. Кинулись к трансляционной будке, а там огромный замок в мощных стальных проушинах. Марш отыграл уже в третий раз. Из штаба флота звонки: «У вас что, праздник?» К двери трансляционной будки по приказу механика подтащили баллоны с ацетиленом и кислородом, развернули сварочный пост. Когда наконец автогеном срезали проушины и вскрыли рубку, выяснилось, что Гныш записал марш на пятисотметровую ленту студийного магнитофона, а это часа на полтора звучания.

Комбриг на «Севастополе» так больше и не появился, вышел на одном из кораблей бригады в море, зато приехал заместитель комбрига капитан первого ранга Мачурин Федор Иванович. Встретились они тепло, как старые знакомые.

Федор Иванович не то чтобы постарел за минувшие годы, а стал осанистее, что ли, появилась в нем этакая солидная неторопливость, окреп и голос, став ниже. Чуть раскосые татарские глаза глядели твердо, в самую твою душу - такому не соврешь. Как всегда опрятен, тужурка не новая, но отглаженная, стрелками брюк можно хлеб резать. На полуботинках ни пятнышка, словно и не осень на дворе, а сухой душноватый июль.

Разных политработников за свою службу встречал Алексей Григорьевич: и дураки там были, и пьяницы, и веселые циники, и властолюбцы, умело прикрывающиеся партийной риторикой, и грубоватые практики вроде Ивана Даниловича Лопаты, а вот равного Мачурину встречать не приходилось. Возник он на эскадренном миноносце «Московский комсомолец» после Военно-политической академии, которую закончил с золотой медалью. Штурман Башилов, может быть, так и не сблизился бы с замполитом - разное у них поле деятельности, да Алексея избрали секретарем партбюро (должность на эсминце не была освобожденной), тут уж поневоле каждый день нос к носу встречаться пришлось.

Первое, что поразило в замполите, - знание языков. Полиглоты среди флотских офицеров не такая уж редкость. И все же когда капитан третьего ранга, полурусский, полутатарин, с латышом шпарит по-латышски, с таджиком - по-таджикски, может объясниться на корейском, цыганском да еще свободно говорит на английском и немецком,- задумаешься. Сам Мачурин объяснял знание языков элементарной необходимостью. Тихоокеанский флот, где он прослужил несколько лет, комплектовался всей страной, но в большей степени за счет республик средней Азии, корейцев и немцев в Приморье тоже немало. Что касается английского, то его обязан знать каждый морской офицер.

То, что замполит не пил, никого не удивляло, ну не переносит спиртного человек, что поделаешь, а вот то, что не ругался матом, вообще не произносил бранных слов, выглядело странно, даже нарочито. И это на корабле, где иной старший морской начальник с таким перебором запузырит по трансляции (по всему рейду разносится), что ценители крепкого словца только крякают от удовольствия.

Башилов, как и большинство его сверстников, привык относиться к партийным мероприятиям как к некой необходимости, с которой приходится мириться. Мачурин из каждого такого действа извлекал смысл, и нередко ему это удавалось. По сути, Алексей Григорьевич именно тогда, на «Московском комсомольце», осознал, что значит затасканная фраза «работать с людьми», без чего командир не командир, а пустое место.

Многих удивило знание Мачуриным морского дела. Замполиты обычно «ни уха ни рыла», и на мостике стараются бывать не часто, чтобы не оконфузится. Выяснилось, что Федор Иванович заканчивал ТОВВМУ, дослужился до помощника на эсминце 56 проекта и имеет допуск к самостоятельному управлению кораблем такого класса. Явление весьма и весьма в ту пору редкое. Была еще одна особенность у Мачурина: разъяснял он ту или иную тему так, что начинало казаться, что ты сам до всего дошел, и оттого не стыдно было перед товарищами, не чувствовал ты себя неучем или, того хуже, дураком. Поражала его зоркость, неординарность в подходе к тому или иному вопросу. Федор Иванович не навязывал своего мнения, не давил, а незаметно подводил собеседника к самостоятельной мысли. Он нередко повторял: «Думай сам, сам делай выводы. И еще - учись понимать с полуслова».

Именно Мачурин научил Башилова читать газеты, когда главный смысл улавливается между строк.

Сидели в каюте, беседовали два офицера, один постарше, другой помоложе, но, в общем, ровня. Федор Иванович прописных истин не излагал, не подавлял, как Шахров, эрудицией, сказал только так, между прочим:

-Все ты, Алексей, делаешь правильно, и учить тебя значит портить. Главное: линию свою определил. И экипаж понял, что с пути тебя не собьешь, осознал, что дешевый авторитет тебе не нужен. Матросы - народ зоркий! Теперь по мелочам пройтись следует. Неуставные отношения особенно остро проявляются там, где у «годков» есть возможность обозначить свое превосходство над молодыми. Тому, кто служит по третьему году, - три куска сахара, кто по второму - два, а уж молодому хоть бы один достался. Вот и вся философия. «Годковщина» не на боевых постах в море проявляется, а при стоянке в базе, в столовых личного состава, в хлеборезке, при просмотре фильмов. Удастся тебе развернуть сознание моряков на сто восемьдесят градусов, выбить почву из-под ног у «годков», значит, ты на щите. И еще: действия твои не всем будут по нутру, ибо ты как бы подтверждаешь мысль: есть проблема, и решать ее нужно. А ведь наверху считают, что проблемы-то на самом деле нет, единичные случаи, в которых вы, командиры, в первую очередь и виноваты. И дать тебе по рукам немало охотников найдется. Я тебя, где смогу, прикрою, но ведь тоже не Господь Бог.
Ах, как важно было Башилову услышать, что он на верном пути, услышать хоть от одного человека! Алексей Григорьевич сам (надежды на механика никакой) разработал чертежи стационарных столов и банок с подъемно-спускным устройством. Это позволяло в считанные минуты столовую команды превратить в кинозал, где сидящие впереди не мешают всем остальным. Да и во время шторма столы и банки не летают по помещению, ломая все на своем пути. Нововведение экипажу понравилось. Помощник по снабжению в последнее время усох, почернел - закладка в котел строго контролировалась, надежда превратить корабль в склад рухнула.

Офицеров Башилов старался лишний раз не дергать разными собраниями и совещаниями. Все указания и объявления давал в кают-компании за пять минут до завтрака (обеда, ужина), контроль над исполнением возложил на помощника командира капитан-лейтенанта Молоха. Сход офицеров на берег шел через его «швагбаум» (букву «л» Николай Андреевич не выговаривал) - так он называл свой журнал контроля исполнения приказаний командира. Молох быстро отучил офицеров докладывать «липу». После доклада офицера о выполнении того или иного указания он напротив его фамилии ставил «минус», затем проверял качество исполнения, и лишь после этого «минус» превращался в «плюс» и счастливчик мог покинуть корабль. Часто этого не происходило.

Башилов, прикидывая на будущее, видел Молоха своим старшим помощником. Вполне потянет. Вот только усы сбрить придется, они придают помощнику слишком уж фатоватый вид.

В ту осень Башилов как бы осиротел, не стало у него ни семьи, ни отца, ни мачехи, друзья тоже сгинули, а остался лишь один корабль, притулившийся у заводской стенки. Жизнь ему, тепло давал пароход-отопитель, перекачивающий по изолированным трубам-сосудам пар. Разруби трубы, отдели корабль от берега, и превратится он в равнодушное скопище металла, а допустить этого никак нельзя, ибо там, в кубриках, трюмах, на боевых постах, обретались люди - очень разные люди, плохие, хорошие, никакие. Часть из них все еще не доверяла Башилову, ждала его очередных шагов. Он и шагал, стараясь не ошибаться. И это главное отодвинуло все остальное: жену, двух быстро растущих девочек, любимый, остывающий от летнего зноя, но еще сухой и теплый Севастополь, галечный пляж Батилимана, скользнувший миражем и тотчас погасший чудо-город Ленинград с замечательной пивной на Заневском проспекте и многое другое. Борьба истощала силы, не каждый день приносил успех, зато каждый день - неприятности разного калибра.

Дымбовский совершал уже третью ходку на оздоровительную гауптвахту военных строителей, где кандидаты в штрафбат с грохотом катали по двору ржавый каток, барабан которого был наполовину набит камнями. Из Звенигорода пришло письмо от его родителей - прогрессивных педагогов, они требовали направить сына на всестороннее медицинское обследование. Их мальчик был здоров, добр и не способен к жестокости. Это флот развратил его и привил дурные привычки.

Фельдшер и талантливый рисовальщик Бродин демобилизовался, а шефство над Ганушкиным передал своему другу, «годку», наказав оберегать парня от «доброго мальчика».

Долгими полярными ночами, когда корабль, намаявшись за день, замирал, Башилов лежал на своей койке в «орбитальном отсеке» - так называли спальню в командирской каюте, и в голове тяжко ворочались мысли, раньше его не беспокоившие. Думал о природе человека, о том дурном, что заложено в нем, лежит на донышке, дремлет до поры, чтобы обернуться какой-нибудь дикой выходкой. Он знал, что в трудную минуту команда не подведет его и воевать будет хорошо, но те же парни, которые ходили в школу, пели у костров пионерские песни, спланировали и недурно организовали жуткий праздник «ста дней до приказа», изюминкой которого должен был стать публичный акт «опускания». И не вмешайся он, командир, зла на этом свете стало бы больше, а у мальчишек, над которыми совершилось насилие, на всю жизнь осталась бы ссадина, да еще какая. Незаживающая эта рана в сочетании с прежними унижениями у многих со временем породила бы желание проделать с молодыми что-нибудь в этом роде, а то и похлеще. Цепная реакция зла. А на политзанятиях они же вполне серьезно толкуют о какой-то новой, особой общности - советских людях, обладающих набором замечательных нравственных качеств. В большой кают-компании на переборке висит «Моральный кодекс строителей коммунизма», а двумя палубами ниже старшина Хромов подговорил трюмных сделать из аварийного бруса крест, на котором распяли заснувшего на вахте дневального, хорошо хоть не гвоздями прибили руки, а привязали шкертом. Матросы потешались над этой сценкой, не задумываясь о чудовищном кощунстве. И то, что он, Башилов, отправил Хромова на гауптвахту, а старшина намеревался идти в загс со своей невестой, ничего не решило, лишь еще раз утвердило зло. И оно инеем осело во многих незрелых душах.

Основная часть «годков» разлетелась по родным домам, но на корабле осталось еще семьдесят шесть старослужащих, которых предстояло уволить весной, и это вызывало тревогу.
Состоялось совещание руководящего состава эскадры. Присутствовали член Военного совета вице-адмирал Баргин и командир эскадры вице-адмирал Жук. Скрипнув манжетами ослепительно белой накрахмаленной рубашки, Баргин сказал, оглядывая настороженно примолкшую аудиторию:

-Прошу доложить, как идет увольнение в запас. С кого начнем? Давайте с командира крейсера «Севастополь», давно мы вас не слушали.
Башилов встал: -С получением выписки из приказа министра на корабль, на сегодняшний день уволены все, подлежащие увольнению.

Баргин с удивлением уставился на него:
-Не понял! Что, все сразу?
-Так точно.
-Интересная новация! Отличники боевой и политической подготовки на боевых кораблях расставлены в графике, растянутом на целый месяц вплоть до декабря, а на «Севастополе» всякий сброд, самовольщики и пьяницы уже дома! Как это понимать? Товарищ комбриг, вы в курсе?
Синицын развел руками:
-Не только в курсе, но и сам посоветовал Башилову так поступить.
-Очень интересно! А замкомбрига что на сей счет думает?
Ни один мускул не дрогнул на смуглом лице Мачурина.
-То же самое. Действия командира вполне оправданы. Я бы даже сказал, вынуждены. На корабль прибыло свыше ста молодых матросов, я думаю, на сегодняшний день мы бы разбирались со ста случаями неуставных взаимоотношений. И вы знаете это не хуже меня.

-Я знаю одно, товарищ Мачурин, что вы попросту расписались в своем бессилии. Вынужденная мера! Исходя из такой логики, мы должны половину флота отправить в запас, а другую - в штрафной батальон! - Он вдруг осекся, споткнувшись о собственную фразу, и, помолчав, хмуро бросил командиру эскадры: - Я прошу разобраться с «Севастополем». Подобные эксперименты могут далеко завести.

Жук бросил недовольный взгляд на Башилова и согласно кивнул.

Командир эскадры так пока еще и не побывал на «Севастополе». Не верил, видно, многоопытный адмирал, что так быстро может измениться обстановка на запущенном корабле, осторожничал. Все попытки Башилова доложить командованию, что ситуация на корабле налаживается, последствий не имели, Жук отмахивался, считая, что командир искусно втирает очки, скрывает истинное положение дел. На сборах и конференциях по обмену опытом Башилова, его замполита и вообще офицеров с «Севастополя» на пушечный выстрел не подпускали к трибуне. Только на сборах старшинского состава в Доме офицеров флота старшине первой статьи Казакову дали выступить от крейсера «Севастополь». Старшина не подвел, говорил горячо, убежденно, а под конец, обратившись к комэску, сидящему за столом в президиуме, пригласил его в гости на корабль. Жук пообещал, но все тянул с визитом, а тут прямое указание члена Военного совета, ничего не поделаешь, нужно исполнять.

Явился командир эскадры неожиданно, один, без свиты, по-видимому, не хотел знакомиться с опальным кораблем при свидетелях. Как-то после завтрака громыхнули пять звонков, сообщающих о прибытии высокого начальства. Башилов оказался поблизости, потому встретил командира эскадры подобающим образом.

Вице-адмирал неуверенно, как бы в смущении кашлянув, произнес:

-Ехал мимо, дай, думаю, загляну. Обещал ведь. Ты, Алексей, суматохи не создавай, работы и все прочее - по плану, незачем людей от дела отрывать. Посмотреть хочу, что и как.
-Вас понял. Может, сначала чаю?
-Потом. Веди, показывай хозяйство.

Корабль Жук осмотрел дотошно, и в трюма спустился, и с рабочими поговорил, и с моряками. Особенно ему глянулся пищеблок с переоборудованной столовой. Оглядев столы и банки с подъемно-спускным устройством, бросил на ходу:
-Оформи как рационализаторское предложение, премию дам. А теперь пойдем, потолкуем.
В командирском салоне за стаканом чая Виталий Иванович спросил:
-Сколько у тебя старослужащих на корабле?
-Семьдесят шесть человек. Сложный народ, с ними я еще намучаюсь. Но, похоже, обстановка стала меняться.
-Постучи по дереву. Я в таких случаях по башке себя стучу. Просьбы есть?
-Две, кадровые.
-Давай.

-Старпом пересидел свою должность. По командной линии ему не идти, а вот штабист из него выйдет классный. Офицер грамотный, документы готовит превосходно. Пить перестал, ответственно заявляю.

-Замена есть?